О Марии Юдиной, советской пианистке, уроженке Псковской области
«Я благодарю вас, Иосиф Виссарионович, за вашу помощь. Я буду молиться за вас днем и ночью и просить Господа простить ваши великие грехи перед людьми и страной. Господь милостив, и Он простит вас. Я отдам деньги церкви, в которую хожу».
Записку с такими словами, по свидетельству друга, композитора Дмитрия Шостаковича, пианистка Мария Вениаминовна Юдина передала Сталину незадолго до его смерти в 1953 году, после того, как советский вождь прислал ей фантастический по тем временам гонорар, 20 тысяч рублей, за пластинку с Концертом №23 Моцарта в ее исполнении.
…Однажды в Радиокомитет позвонил Сталин и спросил, есть ли у них запись концерта, который он услышал накануне. «В исполнении Юдиной», — добавил он. Пластинки не было, но сказать «нет» было равносильно подписанию себе смертного приговора — человеческая жизнь ничего не стоила. Впереди ночь. Вызвали Юдину, собрали музыкантов, стали записывать. «Все дрожали от страха, — рассказывал Шостакович. — За исключением Юдиной, естественно. Но она — особый случай, ей было море по колено». Дирижера пришлось отослать домой — он не смог справиться со своим страхом и спокойно настроиться на работу. Вызвали другого. С ним произошла точно такая же история. Только третий дирижер смог взять себя в руки и сосредоточиться на управлении музыкантами.
«Думаю, — заключает Шостакович, — это — уникальный случай в истории звукозаписи: я имею в виду то, что трижды за одну ночь пришлось менять дирижера. Так или иначе, запись к утру была готова. Сделали одну-единственную копию и послали ее Сталину. Да, это была рекордная запись. Рекорд по подхалимажу».
Говорят, что когда Сталин умер, на его патефоне стояла та самая пластинка.
Концерт №23 Моцарта в исполнении Марии Юдиной. На пластинке значилось: дирижер Александр Гаук. Так раскрылась тайна «третьего дирижера» в Доме Радио.
Александр Васильевич Гаук никогда не говорил об этом — ни родным, ни друзьями. Нет упоминаний о ночной записи Моцарта и в мемуарах. Гаука можно понять: как немец, он годами жил в вечном страхе перед арестом. Еще во время войны его отлучили от пульта дирижера, а потом разрешили лишь преподавать. Поэтому и молчал. До самой смерти в 1963 году. Но считается, что именно он дирижировал симфоническим оркестром, когда была сделана запись Юдиной для Сталина, одобрена им, а потом издана большим тиражом.
Эта история, да и сама биография Юдиной настолько не укладываются в страшный фон тогдашней жизни, что кажутся выдумкой. Как могло случиться, что ее, православную христианку, не скрывавшую своих убеждений — ездила в ссылку к репрессированным священникам, поддерживала опальных актеров, поэтов, музыкантов, правозащитников, произносила вслух запрещенные, оклеветанные имена — не тронули? Даже ни разу, по ее словам, не вызвали на допрос. Да, подвергали гонениями, увольняли из консерватории, из Гнесинского училища, где она преподавала, но разве можно сравнить это с судьбой Мейерхольда, его жены и многих других, с кем она дружила? Возможно, к ней относились как к юродивой и боялись связываться?
Мировая знаменитость, одна из лучших исполнительниц музыки Шуберта, Баха, Бетховена, Брамса и Моцарта, она ходила зимой в плаще и прохудившихся валенках. Единственная пианистка, которая могла себе позволить не думать о внешнем виде, — не без сарказма говорили о ней. Мария Вениаминовна выходила на сцену в неизменном черном длинном платье, с большим крестом на груди, в растоптанных кедах — это платье и обувь были и ее повседневной одеждой. Она не бросала вызов, не играла в чудаковатого гения перед публикой — просто мало задумывалась об условностях.
Юдина бесстрашно читала со сцены стихи Пастернака, «пробивала» возможность исполнить перед советскими слушателями Прокофьева, Стравинского, Мессиана, Хиндемита, Шёнберга. И — почти вступила в партию, когда разразилась Великая Отечественная война, страстно хотела попасть на фронт и защищать Родину. Пошла на курсы медсестер, но поняла, что не справится: «когда пришла в госпиталь … обливала тяжелораненых слезами и помощи от меня было никакой. Значит, надо искать другое себе применение». Лиловыми от холода руками играла людям, сидевшим в неотапливаемом зале в валенках и шубах. Ездила в блокадный Ленинград с концертами. В подпоясанной веревкой солдатской шинели развешивала на московских столбах объявления: «Лечу с концертами в Ленинград. Принимаю посылки весом до 1 кг».
У нее были сильные, почти мужские руки и за роялем она репетировала по восемь часов, сбивая пальцы в кровь, — добивалась высшего, подлинно духовного звучания. Даже в музыке «светской» Юдина не могла просто музицировать, играть для нее — значило тяжело работать, стремиться к высшему смыслу. Часто выходила на сцену с забинтованными руками и не могла отказать, если просили исполнить что-то на бис. На вопрос: «Как же можно играть больными пальцами?» возмущенно парировала: «Играют не пальцами!».
В Гнесинке на уроках музлитературы студентам говорили: пишите, Стравинский — это ужасная, реакционная музыка. А в классе Юдиной это именно и играли ее ученики… Власти ломают психику Шостаковича. Загоняют в страх. Угрозами вынуждают признаться: всё, что он до этого дня написал, — череда заблуждений. Включая даже Седьмую!.. Композитор замыкается, пишет в стол. А в классе профессора Юдиной разучивают Квартет Шостаковича. Она зовет его на репетицию. Он входит в консерваторию. Юдина, раскрыв двери класса, на полном серьезе кричит уборщицам: стелите красные дорожки! К нам идет гений!…
Юдина хорошо зарабатывала, но жила в крайней бедности, почти нищете. Получив гонорар, она раскладывала на столе стопочки. Вот это — на лечение сына консерваторской гардеробщицы, это — семье ссыльного священника, а это — рабочему сцены, которого она почти силком отправила в больницу, где выяснилось, что у него туберкулез. Для нее помощь другим — политзаключенным, друзьям и незнакомым людям — была не добродетелью, а нормой, всего лишь порядочностью. Она помогала всем, кто нуждался, отдавая все, что было и чего не было. За это ее многие осуждали — как это, занимать у одних, чтобы отдать другим?
Узнав о бедственном положении Марины Цветаевой, помчалась к ней, чтобы хоть чем-то помочь. «Вижу пожилую, надломленную, мне непонятную женщину, стараюсь быть почтительной, учтивой, любезной, – вспоминала она. — Мне бы к ногам ее броситься, целовать ее руки, облить их слезами… Трудно мне самой понять, почему была я так замкнута и даже как будто равнодушна… отчасти, быть может, потому, что на моих плечах тогда много лежало человеческих судеб, — старые, малые, больные, сорванные войной со своих гнезд, — всех прокормить, всех достичь, обо всех подумать. А раньше — ссылки… Но, как известно, «самооправдание — плохой советник»: то был грех недостатка любви». Всю жизнь она винила себя, что не смогла уберечь Цветаеву. Но эта внутренняя вина не сделала ее слабее. Пастернака исключают из Союза писателей, травят в прессе за присуждение Нобелевки. «Рабочие» пишут о нем гневные письма в газету. А Юдина на своих концертах выходит на авансцену с большим крестом на груди и читает стихи из «Доктора Живаго». Умирает Ахматова – она заказывает панихиду в храме, о чем сообщает «Голос Америки»…
Юдина была известна среди друзей неспособностью сохранить что-либо ценное для себя. Вещи, которые ей дарили друзья, тут же передаривала или несла в ломбард. Злилась на зрителей за роскошные букеты: «Зачем вы? Лучше бы отдали деньгами и я бы N лекарства оплатила». Митрополит Ленинградский Антоний купил ей тёплую шубу на зиму – она принадлежала Марии Вениаминовне всего три часа. Шостакович вспоминает, как она обратилась к нему с просьбой одолжить немного денег — застеклить разбившееся окно, стояли морозы. Разумеется, он дал ей деньги — а навестив спустя какое-то время, увидел все то же разбитое окно, оно было заткнуто тряпкой. — «Как же так, Мария Вениаминовна? Мы дали вам деньги, чтобы починить окно. – Я отдала деньги на нужды церкви».
Доходило до смешного. Если гости приходя к Юдиной, оставались на ночь, она ложилась в ванну, грелась, напустив теплой воды, которая за ночь остывала, и тогда она просыпалась, выходила на кухню. — «Что за сон мне снился, Бог мой! Что за музыка! Надо бы записать...»
Святослав Рихтер был шокирован ее видом накануне совместного концерта в польском посольстве — она зашла за ним все в том же платье, сиротском платке, в кедах без шнурков и с драным портфелем, набитым нотами… «Машенька, умоляю, надень то креп-жоржетовое платье с пояском! — мягко пытался он настоять на более уместном обстановке наряде. Выяснилось, что это платье было взято напрокат в театре: «Слава, но ведь оно из Вахтангова, я давно вернула…»...
Ее интересовало многое и она во все глубоко погружалась. Брала уроки игры на органе, ударных инструментах, виолончели, изучала классическую филологию и историю Средних веков, любила петь, обожала поэзию и живопись, знала иностранные языки, много читала и переводила — и немецкоязычные труды по теории музыки, и вокальную классику. Изучала философию — от древних греков до Канта и Гегеля и, конечно, русских философов. Дружила с величайшими людьми ХХ века — музыкантами Дмитрием Шостаковичем, Святославом Рихтером, философом Михаилом Бахтиным, поэтом Борисом Пастернаком — после нее осталось несколько томов переписки.
Лев Пумпянский, литературовед и музыкальный критик, делал ей предложение, но по настоянию отца (он заявил, что Лев не от мира сего и не сможет быть хорошим мужем), Мария его отвергла. Бахтин, друживший с Юдиной всю жизнь, рассказывал, что уже в зрелом возрасте Мария Вениаминовна была помолвлена, но так и не вышла замуж. Ее нареченный жених Кирилл Салтыков, молодой пианист и композитор, ученик Юдиной, на 15 лет ее моложе, разбился в горах накануне свадьбы в альпинистском походе — целая группа сорвались с вершины. Мария приняла его мать как свою, ухаживала за ней долгие годы. Никаких личных отношений у нее больше не было. Она как-то пережила это горе, но не выжгла его из сердца, оставила зарубку в себе навечно, по гроб своей собственной жизни. Утешилась тем, что так нужно было Господу. Ее потом и похоронили под камнем, где лежит ее Кирилл…
В конце шестидесятых, в этом последнем акте своей жизни, она живет почти как нищая. Много времени проводит в храмах, за молитвой и беседами с друзьями-священниками, духовниками. Из-за этого в музыкальных кругах поговаривают, что Юдина готова уйти на послушание в монастырь. И очень редко играет концерты. Но на ее концертах люди слушают стоя, требуют еще. Юдина выходит на авансцену, показывает им пальцы, заклеенные пластырем. Простите, резала рыбу кошкам, больше не могу…
В 1969-м после записи в студии ее сбивает грузовик. Водитель успевает затормозить, но у нее сломан палец правой руки — с карьерой пианистки покончено. И что же теперь? Играть она не может. Бороться с негодяями, сломавшими ей жизнь, тем более. А что ее беспокоит? Оказывается судьба сбившего ее и арестованного шофера: пожалуйста, не сажайте его, я сама виновата, у него трое детей… Едва придя в себя в больнице, она, невзирая на боль, стала хлопотать за ближних – ее поразила заброшенность больных в палате. Юдина, сама между жизнью и смертью, советовалась с друзьями — кому бы влиятельному, авторитетному позвонить, рассказать о беде человека, чтобы помогли наверняка.
Когда она, отмучившись, ушла, никто и нигде не хотел помочь с панихидою, — ни в одном клубе, ни одном в театре, даже в красном уголке жэка. Вмешался Шостакович. Дирекция консерватории милостиво разрешила вестибюль Большого зала. У гроба играли Наседкин, Мария Гринберг, Стас Нейгауз, Леша Любимов, Рихтер, пела Давыдова. А на сцене второго этажа, по графику, занимался оркестр филармонии. Музыканты прервали репетицию, спустились вниз со своими стульями, уселись между колонн, переглянулись, и полилась Седьмая симфония Бетховена… Когда ученики понесли ее гроб на руках по Большой Никитской, среди толпы рыскали чекисты, старики снимали шляпы, а центровые сиделицы, выйдя из гастронома, шептались с прищуром: кого хоронят-то?... Да какую-то Иудину…
Через несколько дней после похорон 19 ноября 1970 года на имя Марии Юдиной пришло письмо-извещение из ателье проката пианино и роялей: «Вторично ставим в известность, что срок вашего договора на прокат рояля истек 14 июля 1968 года. Согласно договору рояль подлежит вывозу». Прокатная контора прислала грузовик, чтобы забрать свою собственность. Из окна крошечной квартиры подъемный кран вытянул старый, расстроенный рояль — единственной пианистки с мировым именем, у которой не было собственного инструмента…
«Нужно быть доброй, нужно согревать людей, не жалеть себя, творить добро — всюду, где можешь. Я хочу показать людям, что можно прожить жизнь без ненависти, будучи в то же время свободным и самобытным. Да, я постараюсь стать достойной внутреннего голоса своего».
Мария Юдина
🖋 Автор текста Евгения Владимирова
По материалам статьи Анатолия Головкова «Непреклонная. Страсти по Марии Юдиной
